Память о былом
Землянки известны с древнейших времен — с эпохи верхнего палеолита. Но они оказались востребованными и в прошлом столетии, известном двумя мировыми войнами и крупнейшими достижениями в науке и технике, — вспомним хотя бы первый полет нашего соотечественника Ю.А. Гагарина в космос.
Бывают землянки покапитальнее — в три наката, даже с обогревом («бьется в тесной печурке огонь») – для воинов. А землянки попроще, в один накат, часто использовали труженики полей. Кстати, приземистые, глинобитные крестьянские хатенки на два окна, «застекленные» бычьим пузырем, также именуются землянками. Вот откуда, а не только из «Шинели» Н.В. Гоголя, мы все вышли.
Много разных земельных сооружений было построено в годы Великой Отечественной войны, да и после изгнания оккупантов, в условиях послевоенной разрухи. Существовали землянки и в нашем донском краю. Об одной из них, в один накат, о том, где и зачем ее сделали в одном из хозяйств нашего района, пойдет речь сегодня. И здесь без того, чтобы не заглянуть в прошлое, не обойтись.
…До войны в станице Семикаракорской было два крупных коллективных хозяйства — колхозы земледельческий «Парижская коммуна» и рыболовецкий «Красный Октябрь». В них была занята большая часть трудоспособного населения – мужчин и женщин.
Работали ударно, умели и культурно отдыхать. Дети все поголовно учились в школе, были октябрятами, пионерами, комсомольцами. Ходили в турпоходы, в кино, занимались активно физкультурой и спортом. Бесплатно ездили в пионерлагеря, хорошо питались и одевались. Строили жилье и постепенно переходили из землянок во флигели и курени. Жизнь при всех трудностях была, как поется в песне, «счастливой и прекрасной, но… внезапно грянула война».
Указом Президиума Верховного Совета СССР с 23 июня 1941 года объявили мобилизацию военнообязанных лиц 1905-1918 годов рождения, а на территории 14 военных округов нашей страны ввелось военное положение. Почти все мужчины в возрасте 23-36 лет обоих колхозов станицы попали под этот указ.
Вскоре, в самый разгар сельскохозяйственных работ, в огромном колхозе «Парижская коммуна», в котором работали и мои родители, стал ощущаться острый дефицит рабочей силы. Женщины и подростки не успевали в оптимальные сроки проводить на полях уходные работы, и земля стала на больших площадях зарастать сорной травой.
Вот тогда-то районный земельный отдел (райзо) нарезал рыбколхозу «Красный Октябрь» несколько сотен гектаров земли, изъяв ее из севооборота у колхозов «Парижская коммуна» и имени Кагановича (хутор Кузнецовка). После этого рыбколхоз, создав цех растениеводства, стал не только ловить рыбу, но и выращивать зерновые культуры, овощи, бахчевые, а женская бригада – виноград.
Фашистские оккупанты нагрянули в станицу в конце июля 1942 года. Под их гнетом колхоз «Парижская коммуна», сменив название на «Хлебороб», влачил жалкое существование. Немцы не столько управляли, сколько грабили. Колхозники работали неохотно, из-под палки и плетки – только ради того, чтобы прокормить себя и семьи.
Рыбколхоз «Красный Октябрь» также перестал быть «красным», превратился в одну рыболовецкую бригаду, во главе которой немецкая управа поставила опытного рыбака казака Трофима Щербакова. Рыбаки промышляли в основном в Тихом Дону. Рыбы — осетровых, сазана, сома, чебака, сулы, рыбца и прочей — было в реке тогда немало. Немцы и полицейские постоянно наведывались к рыбакам, следили строго, чтобы весь улов поступал в рыбзасол, особенно осетровые. Сами оккупанты и их приспешники брали рыбы без меры.
Шел октябрь 1942 года. Однажды рыбаки не отвезли выловленную огромную (до 200 кг) белугу на пристань, чтобы отправить плашкоутом в Ростов, а разделив добычу на части, забрали себе. Но об этом случае (не без помощи «стукача») стало известно комендатуре, сразу же последовало возмездие – всем рыбакам прямо на берегу Поречной тони всыпали по пять плетей, а бригадиру Трофиму – 20. Еле живого привезли его полицейские домой… Но от работы не отстранили – кадров не хватало.
За время оккупации отделение растениеводства рыбколхоза практически перестало существовать – не сжали даже то, что было посеяно весной, осталась невырытой картошка. В ноябре-декабре 1942 года сложилась тревожная обстановка. Это была жизнь в неведении того, что и где происходит.
Освободившись от немецких школьных оков (почти все знакомые ребята побросали учебу), как по какой-то команде свыше, подростки стали заниматься сбором трофейных снарядов, мин, запалов, бутылок с горючей смесью. Разряжали боеприпасы; кидали в коряги, как будто в немецкие танки, бутылки с «горючкой», поджигали их. И гибли, как на войне: четыре пацана были убиты за те годы, 25 ранены.
Познать хотели дух войны ребята:
Снаряды разряжали, мины и гранаты —
И гибли от осколков, как на войне солдаты.
Простите, люди, их — они не виноваты…
Темными декабрьскими ночами над станицей пролетали немецкие бомбардировщики и истребители (мы их по звуку различали). Они летели с запада на восток, куда-то в сторону Сталинграда. А по утрам бесстрашно тарахтели наши «кукурузники», они направлялись тоже на восток, наверное, в сторону Котельниково и дальше. Туда, где схлестнулись наши воины-гвардейцы с фашистами группы немецкого генерала-фельдмаршала Манштейна, остановили в степи танки генерала Гота, пытавшиеся прорваться к окруженным в г. Сталинграде войскам генерала Паулюса.
Это была решающая схватка с фашистской армадой. Наши войска в Сталинградской битве надломили мощь гитлеровской военной машины. Первыми побежали румыны (уже во второй раз), мы поняли: — значит, наши близко. Освобождение пришло 4 января 1943 года.
После оккупации рыбколхоз был в полуразрушенном состоянии. Контора, клуб на 100 мест, амбар, кузница, коровник и конюшня нуждались в восстановлении. Сохранились также две волокуши, много раколовок, два баркаса и дуб (большая лодка), другие рыболовные снасти. Был один колесный трактор НАТИ (неисправный), четыре трехлемешных плуга, бороны, три ребристых катка, три подводы (возилки и разводы), дрожки и двуколка.
Главным достоянием, конечно, считались 12 пар больших рабочих быков. Их колхозники в самом конце оккупации ночью угнали в манычские камыши и там, в трех километрах от хутора Моисеенского Мартыновского района, ухаживали за ними, а в январе 1943 года быков пригнали обратно.
Трудовой коллектив хозяйства насчитывал менее ста человек. В основном это были женщины и несколько мужчин, оставшихся в тылу по брони. Шел активный прием в рыбаки и в отделение растениеводства взрослых работников и подростков. В один из январских дней 1943 года (было это вскоре после Рождества) пошел и я поступать на работу в рыбколхоз, где уже трудились мои друзья Толя Ковалев, Миша Булохов, Володя Лобов, Коля Свирякин, Федя и Жора Щербаковы.
На заседании правления рыбколхоза председатель Василий Прохорович Литвинов, ознакомившись с моим заявлением, спросил: «Сколько тебе лет? Сколько окончил классов и почему не хочешь учиться?»
— Мама говорила, что мне будет в июле четырнадцать, — ответил я. – У меня за плечами уже 6 классов, как-нибудь потом будем учиться, а теперь какая учеба? Идет война, отец где-то воюет, бабушка и дедушка уже старенькие. Сестра Рая будет ходить в школу, ей нужно закончить 10-й класс… Одной маме трудно будет прокормить такую большую семью.
Да разве я один такой? Вон, посмотрите, все ребята и девчата рвутся на работу! А когда закончим бить врага, тогда пойдем учиться.
— Кем хочешь работать? Что умеешь делать? – спросил член правления Дмитрий Евсеевич Бережной.
Я ответил, мол, куда пошлют, там и буду работать: «Могу ухаживать за животными, кормить, поить их, чистить базы. А еще могу косить, сгребать, копнить и скирдовать сено. С дедушкой из лукошка сеял жито. Быков могу запрягать и скакать на лошади…».
И тут член правления, мой сосед — рыбак, весельчак и балагур дядя Вася Паршин — то ли шутя, то ли всерьёз задал вопрос: «Володей, ты вот живешь сейчас в добротном казачьем курене, у тебя кровать есть, бабушка и кот под боком, а в рыбколхозе станешь жить в холодной землянке в чистом поле (мы ее скоро достроим). Там будешь мерзнуть, кормить вшей и блох. Тебя это не пугает?»
— А я что, один там жить буду? — спрашиваю.
— Нет, со своими друзьями. И девчата будут там.
— Не пугает, дядя, — ответил я.
— Довольно, будя! – заулыбались правленцы. – Это то, что надо. Даем «добро».
— Принимаем тебя, Владимир, в отделение, где выращивают хлеб, — сказал председатель правления. – А пока, в стойловый период, будешь работать скотником. Весной, в марте, вместе с другими поедешь в поле – бороновать, сеять хлеб, косить, пахать. Жить придется в землянке. За работу учетчица будет начислять от 0,5 до 1,5 трудодня (в зависимости от того, как поработаешь), на которые потом выдадут продукты и зерно. Понятно?
— Да, — был мой ответ.
Так началась моя работа «по-взрослому»: ухаживал за быками – кормил, поил, чистил их от «ляпов», убирал навоз…
Еще в конце февраля 1943 года установилась теплая, с ветерком погода (так называемые «февральские» окна), она сохранялась и в середине марта. Мы выехали в поле. Хорошо запомнилось, как впервые запрягал быков. По команде «Ши!» мои быки вставили шеи в ярмо, которое я быстро замкнул с двух сторон занозами. На быках сгребал бурьян (донник) высотой в рост человека. Восемью агрегатами быстро очистили 100 гектаров под посев ярового ячменя. Нагребли огромную кучу бурьяна, хотели сжечь, но передумали – землянку-то чем топить?
Пока мы очищали и рыхлили поле, плотники рыбколхоза приступили к оборудованию полевого стана на крутом берегу речки Паршевки — на том месте, где Сал, пронеся свои соленые воды почти 800 километров, отдает их в виде водопада в русло пресного Дона.
Первым делом начали рыть углубление под землянку. По замыслу строителя Семена Уварова, она должна быть с одним накатом из дубовых бревен, размером пять на четыре метра, с нарами вдоль стен (справа — для мужчин, слева — для женщин). Одновременно в ней должны были разместиться не менее 30 человек.
На полевом стане печник Петр Скандилов вел кладку кирпичной печки-грубки, а часть колхозников занялась планировкой площадки под будущий ток диаметром десять метров недалеко от землянки. Он был нужен для обмолота урожая ребристыми катками.
Февральские и мартовские погожие «окна» были кратковременными, то и дело шли холодные, злые дожди. Но в начале апреля установилась хорошая погода — можно было приступать к севу. Правление рыбколхоза, пошарив по своим «сусекам» и не без помощи «парижан» (колхоз «Парижская коммуна»), наскребло ярового ячменя на весь посевной клин. Но чем и как сеять?
Поскольку ни трактора, ни сеялки не было, решили сеять вручную. Из райзо приехал «специалист» по ручному севу Александр Наметышев. Вместе с колхозным бригадиром (он же агроном) Д. Бережным выбрали на месте несколько сеяльщиков, провели с ними практические занятия, сделали необходимые расчеты по норме высева семян, назначили день сева.
А 2 апреля 1943 года с рассветом, загрузив в две подводы-разводы зерно, мы выехали в поле на быках, управляли которыми Маша Дахнова и Тая Димитрова. С собою взяли весы, пудовую гирю, две бороны, сажень… Еще раньше к месту сева на председательских дрожках доставили сеяльщиков.
Поле, очищенное от сорной растительности (100 га), разделяла на две части шириной по 500 метров грунтовая дорога. По этой дороге могли передвигаться подводы и люди, на ней производилась заправка и дозаправка зерном корзинок сеяльщиков, нужна она была и в противопожарных целях. Длина гона – 1000 метров, ширина захвата сеяльщиками — 10 метров, значит, за один «рейс» засевался один гектар. За 10 часов работы в день – 10, за 10 дней – 100 гектаров (теоретически).
И вот по команде бригадира Дмитрия Евсеевича пятеро сеяльщиков построились на поле в шеренгу. У всех через плечо лямки, к которым закреплены плетеные из лозы корзинки, наполненные зерном – первоначально по пуду (16 кг).
На флангах, как маркеры (указатели линий), стояли оставшиеся по брони в тылу рыбаки-мужчины И. Щербаков и Н. Литвинов, а между ними через каждые два метра — Ф. Щербаков, В. Лобов и я. Все трое – четырнадцатилетние крепыши, которые к тому времени в часы досуга легко справлялись обеими руками с двухпудовой гирей (32 кг), а однопудовку и грузом-то не считали.
Подъехали на конных дрожках председатель и парторг. Кучером был тринадцатилетний Коля Свирякин. Председатель, поздравив всех присутствовавших с началом сева, сказал, что эту «стогектарку» нужно посеять за десять дней – время, мол, торопит. Да посеять надо так, чтобы вырастить стопудовый урожай с каждого гектара и сдать фронту не меньше ста тонн ячменя для донских боевых скакунов.
Парторг (он же бригадир рыболовной бригады) И.Д. Садчиков кратко сообщил, что наши наступают и бьют врага, а Америка и Англия всячески затягивают открытие второго фронта в Европе, шлют по ленд-лизу (в долг) продовольствие. Зачастую заморские продукты поступают недоброкачественные, поэтому нам самим нужно сеять хлеба побольше, картошки и овощей, ловить рыбы и снабжать Красную Армию.
Затем комсорг Клава Маркина установила на палках плакат «Слава хлеборобам!». Убедившись, что все готово, беспартийный бригадир, парторг и партийный председатель колхоза, одновременно взглянув на небо, сказали: «Ну, с Богом!»
И мы пошли…. Набирали зерно в ладони, потом их поднимали вверх и резким движением, с разворотом вниз и вперед, разбрасывали зерно на два метра вперед и на столько же — по сторонам. Все подростки очень волновались (какая ответственность!), от того дрожали руки, тряслись «поджилки», мы постоянно останавливались, чтобы убедиться – нет ли огрехов при посеве? И если таковые были, то тут же устраняли брак – подсеивали, но так, чтобы не допустить перерасхода зерна.
Ходили мы в тяжелых кирзовых сапогах, натирая мозоли. Через полчаса, израсходовав весь запас зерна (80 кг на пятерых сеяльщиков), мы были на разграничительной линии – на дороге, где нас уже ожидали подвозчицы зерна Маша и Тая да весовщик С. Чулков с гирей-пудовкой и корзиной. И вот следующая порция зерна распределяется по нашим корзинкам. Впереди – второй отрезок пути в 500 метров.
В среднем за один час проходили один километр, засевали один гектар, расходовали 160 кг ярового ячменя. Но ведь мы зерно посеяли не в землю, а по её поверхности. Как же заделать семена в почву на глубину четыре-пять сантиметров? Решили делать это с помощью борон.
Шустрый паренек, тринадцатилетний Толя Ковалев, с трудом надев на шеи огромных быков-«зенитчиков» ярмо, прикрепил к нему дышло с раструбом на конце, прицепил две узкозубчатые бороны и – «цоб-цобе!» — стал погонять быков и бороновать, заделывать зерно в землю. Дело спорилось.
Вечерело, когда мы оказались наконец-то на полевом стане. Там возле печки-горнушки хлопотала кухарка Махора Вифлянцева, а из огромного чугунка пахло чем-то очень вкусным.
Землянка в один накат была еще без крыши, то есть без земляной насыпи в полметра, но труба печки-«буржуйки» была выведена наружу, и из нее шел дым. На нарах-лежаках можно было отдыхать, так как скотники Миша Сидоров и Женя Фролов заранее привезли из колхозного сенника полвоза сена и соломы и расстелили толстым слоем. Для отпугивания блох положили ветки сухой пахучей белой полыни.
Не спеша, с аппетитом ели уху из стерлядок (рыбаки по случаю сева постарались), кашу пшенную запили взваром из сухофруктов. И, не снимая одежды и обуви, отправились спать на нарах-лежаках: мужчины и пацаны — направо, женщины и девчата — налево. Молодая женщина Клава Поцелуева, птичница, топила бурьяном печку-«буржуйку», тихо напевала: «Поехал казак на чужбину далеку на верном коне на своем боевом». Она пела своим ангельским голосом (позже мы узнали от музыкантов, что у нее — колоратурное сопрано) казачью песню и, наверное, вспоминала мужа-казака, от которого больше года не было никаких известий. После пения Клавы девчонки еще раза два хихикнули, что-то обсуждая и обустраиваясь, но вскоре все заснули крепким сном.
Утром на дворе было тихо и тепло. Учетчица Маша Михалкина сообщила, мол, вчера сеяльщики и бороновальщик заработали по два трудодня, а остальные, кто принимал участие в севе, по полтора. Воодушевленные этим сообщением, мы опять встали шеренгой, лицом на восток, заправили корзинки зерном – и отправились в путь. Через десять дней засеяли и забороновали все 100 гектаров.
Позже пошли посмотреть, что же происходит там, на первом гоне. И увидели, что на поле уже появились ровными строчками всходы ярового ячменя. Как же мы радовались этим островерхим росточкам, тянувшимся из земли к солнцу! Это была радость души и сердца. Казалось, что вокруг нас тишь и благодать, что все хорошо, а ведь где-то гремела война…
Потом был сев пшеницы, ржи и проса таким же способом; посадка кукурузы под плуг. Затем пришла пора косовицы трав, уборки урожая, обмолота его на току, подъема зяби. Редко приходилось ночевать дома, а больше в землянке.
…Прошло немало лет с той поры, но память о ней отзывается по-доброму. Наверное, потому, что землянка спасала от холода и зноя, от буранов и ливней, от накопившейся усталости. В ту пору зарождались основы коллективизма, взаимопонимания и взаимовыручки. Возникала и объективно формировалась крестьянская жилка – любовь к земле, родному краю, к Родине. Мы, подростки, познавали жизнь и почем фунт лиха.
А может, землянка в один накат на берегу речки Паршевки (были и другие) дорога мне и тем, что в ней постоянно пахло «кумарином» — царил запах подсохшего свежего сена? Или, как осенью 44-го, к нам в землянку забилась – видимо, на запах кухаркиной курицы — маленькая лисичка (мы прозвали ее Лизой), которую кормил мышами сивый кот Мишун. Не забыть и то, как отпраздновали (были сухое вино с рыбацких садов и концерт) день урожая по случаю намолота 120 тонн ячменя.
А еще тем дорога мне землянка, что однажды в ней (мне тогда было 15) девочка в белой косынке тихо сказала в ответ: «Да, да… Люблю!»
Спустя десять лет она стала моей женой. Шел тогда 1954 год. Это было начало нового этапа жизни, но, как говорится, это совсем другая история.
В. ЩЕРБАКОВ,
г. Семикаракорск.
