К 70-летию освобождения Семикаракорского района

Эту вырезку из областной газеты «Комсомолец» (теперь «Наше время») мы нашли в архивах своей редакции. Очерк ростовского журналиста Николая Куриленко «Вкус красного хлеба», написанный после встречи с хлеборобом из совхоза «Сусатский», жителем х. Костылёвка Петром Васильевич Лошкобановым в 1980 году. Материал красноречиво повествует о жизни в хуторе во время немецкой оккупации. Поэтому мы решили перепечатать его. Фотографию же хлебороба (он умер в 1996 году) нам по электронной почте переслала его дочь — учитель физики Сусатской школы Наталья Петровна Иванова.

Петьке всегда было жаль, что над их хутором Костылевкой солн­цу не за что зацепиться и оно быстро тонет в Сусате — маленькой болотистой ре­чушке. Нет, он, конечно, знал, что солнце во много раз больше даже земли (как-никак четыре класса закон­чил), но все же где-то в глубине души он очень хотел, чтобы светило на ночь ныря­ло именно в Cycaти утром вставало на востоке — умытое, веселое. А сейчас зацепилось бы оно ну хоть еще на полчасика за вер­хушку вон той сухой ветлы — так хочется понежиться после рабочего дня в его теп­лых лучах…

Впрочем, сегодня Петька придёт домой пораньше — суббота! Он еще успеет с ре­бятами понырять, чекомасов (так у них окуней называ­ют), раков половить. Что там ни говори, а в тринадцать лет не очень—толегко день-деньской по колхозным по­лям мотаться. И пусть бри­гадир тебя хвалит, называет мужчиной, ты все-таки еще мальчик. А уж завтра Петь­ка всласть нагуляется — ведь последнее, наверное, свобод­ное воскресенье перед жат­вой.

Почему он запомнил тот день? Это была суббота, 21 июня 1941 года — за не­сколько часов до того, как на нашей земле не стало мира. Я открываю календарь теку­щего года. 22 июня — воск­ресенье. Восход солнца в 3 часа, 44 минуты. Тридцать девять лет назад тоже было воскре­сенье. И солнце взошло имен­но в 3 часа и 44 минуты. Умытое по Петькиным пред­ставлениям в водах Сусата, молодое и курносое. Оно, как и Петька, ещё не знало, что через шестнадцать минут земля скорчится от взрывов и сразу состарится на тысячу лет.

Утро, разбуженное криком петуха, дышало свежестью. Петька выскочил во двор, собрал свои удочки и подался на речку. Сколько он там рыбачил — не помнит. А когда возвращался домой, то увидел, как по улице верхом на палочке скакал соседский мальчишка и во всё горло орал: «Война!». Петька хотел догнать пацана и отшлёпать за такие шутки, но почему-то не сделал этого. Или, может, ноги не слушались его?

А потом заголосили по ку­реням казачки, собирая му­жей, братьев и сыновей на фронт. Собрал свой вещме­шок и старший брат Петьки — Илья. Когда присели перед дорогой, он сказал:

— За меня остаешься, Пётр, за старшего. Сам ведь знаешь, отец болен.

Так закончилось для Петьки детство.

В тот первый год войны колхоз «XVI лет РККА» (так тогда назывался совхоз «Сусатский») все-таки успел убрать урожай. Богатый. По 160 пудов хлеба на круг взяли колхозники. И государству продали почти вдвое больше плана, и себе оставили. По восемь килограммов зерна на трудодень получили люди. И так сильна была их вера в скорую победу, что не прятали они это зерно, а по старой привычке ссыпали его на полати.

Привёз свою долю и Петька Лошкобанов. Правда, затерялась она среди хлеба, заработанного матерью. Марией Васильевной, отцом Василием Васильевичем, братом Ильей и сестрой Полиной, которой в то время уже было 18. Но все равно эта доля была, была! Не зря же он три месяца с быками управлялся.

А война все ближе под­ходила к Костылевке. Нет, она уже была там. Ходила по куреням и грозила хуторя­нам костлявым кулаком. Ино­гда она доставала из своего бездонного мешка серые бумажки и подбрасывала их в сумку почтальона. И тогда долго из какого-то двора был слышен надрывный жен­ский крик…

И все же хутор жил еще своей привычной жизнью. Колхозники с осени вспаха­ли поля, посеяли озимые. Мы с Петром Васильевичем си­дим в небольшой комнатке отдыха бригады № 2, и он вспоминает о тех днях. Долго молчит и смотрит на свои руки. Почему? И вдруг я понимаю: они помогают ему вспомнить! Да, да! Посмотрите на поперечный срез дерева. Вы увидите на нём годовые кольца. Одни широкие, свидетельствующие о том, что год был хороший. Другие узкие — признак беды. Так и руки человеческие. Говорят, на них есть линия жизни. Я не знаю, где она проходит, какая она, и можно ли по ней предсказать будущее, но то, что можно по рукам узнать прошлое, — верю. Оно на них накладывает свой отпечаток. Навсегда.

В одну из июньских ночей, теплую и звездную, в огороде Лошкобановых появились две мужские фигуры и стали копать яму. Они спешили. Но­чи в июне короткие, а днем копать рискованно было —самолеты так и шныряливверху…

Потом отец и сын перенесли в тайник зерно, теплуюодежду, утварь, что подороже, и засыпали всё землёй. Никто и не догадался бы о его существовании, только разве можно всё предвидеть?

В тот вечер неожиданно появились фашистские самолёты. Они бомбили всё — без разбору. Лошкобановы выскочили из куреня, бросились в погреб — там надёжнее. И вдруг! Море света, красные деревья, красная трава, красное небо — а-а-а-а!

Когда Петька очнулся, то увидел, что яма, которую они с отцом так старательно засыпали ночью, почему-то открыта. А вокруг неё какие-то тряпки, железки и красное зерно. То ли от зарева пожарища (горели деревья), то ли от кирпичной пыли, то ли ещё от чего. Он машинально взял несколько зёрен и начал жевать. И таким горьким показался ему этот красный хлеб!

Их «новый» порядок начался с того, что в хуторе появился староста. Его представил на «сходе», куда согнали всех, кто не успел уйти, немецкий офицер. Этот офицер на ломаном русском языке объявил, что хуторяне будут, как и раньше, коллективно обрабатывать землю, только теперь их труд будет на пользу «великой Германии». Так что радуйтесь, казаки. А чтоб радость ваша была более весомой, завтра

же берите косы и начинайте косить хлеб. Только, ради бога, не вздумайте не выйти на работу…

О том, как работали на немцев его односельчане, Петр Васильевич говорит ко­ротко: «Лишь бы не расстреляли или в Германию не угнали». Весь июнь косили, да еще и половину августа за­хватили. А когда закончили обмолот, ссыпали хлеб в ам­бар и пришла пора рассчиты­ваться, староста вновь со­брал «колхозников» и объ­явил, что «великая Герма­ния» жалует им по… 200 граммов хлеба на трудодень! (помните, даже в 41-м люди получили по восемь кило­граммов?). Расходились, опу­стив головы, чтобы не казать злых огоньков в глазах.

Но огонь есть огонь. Его никуда не спрячешь. В ту же ночь запылали амбары с хле­бом, приготовленным для от­правки на чужбину…

Кто поджег? До сих пор никто не знает. Да и не это главное. Главное — не ели немцы нашего хлеба.

— Мы потом на том пожа­рище еще тонн 50 зерна на­брали, — говорит Лошкобанов, — и по домам попрята­ли. Нам это зерно очень при­годилось для весеннего сева….

В декабре 1942 года немцы спешно покинули Костылевку, не успев до конца раз­рушить ее. Вместе с ними ис­чезли полицаи, староста. В хуторе вновь была Советская власть.

Петька не помнит, откуда пришел их новый председа­тель колхоза, ни как его зва­ли, но фамилию его хорошо запомнил — Лагутин.

Ходил этот Лагутин по дворам, спрашивал, где у ко­го и что припрятано.

Колхозники показывали, отрывали, собирали. И к вес­не, когда пришла пора сеять, в хозяйстве уже было три трактора СТЗ.

Но что такое три трактора? Пахать бы ими тысячи кол­хозных гектаров месяц. А земля не ждет. Израненной, истерзанной, ей нужно было одно лекарство — плуг.

И тогда Лагутин собрал табор (сход) и сказал:

— Отыщите во дворах плуги, которыми ещё первые коммунары пахали. У кого корова есть — выводите завтра в поле, пахать будем, нужно как можно быстрее посеять яровые, раз нет озимых. Сами знаете — голод у порога.

Петьку определили в бригаду номер два. Ясным апрельским утром он со своими друзьями вывел быков в поле (председатель на таборе так и сказал: «А вам, хлопцы, доверяю колхозных быков, смотрите, не подкачайте»).

И они не подвели. Пахали от зари до зари. Помните, в «Поднятой целине» Давыдов говорил: «Умру на пашне, а вспашу десятину с четвертью»? Тогда, при зарождении колхозного строя, это был подвиг даже для взрослого человека. При возрождении же разрушенного хозяйства давыдовские темпы уже не подходили. Четырнадцати-пятнадцатилетние маль­чишки, младшие братья воевавших солдат должны бы­ли вспахать по полтора гек­тара в день. Правда, «тягло­вая сила» у них была увели­чена — в плуг запрягали по две пары быков…

— Только быки не выдер­живали чаще, чем мы, — вспо­минает Петр Васильевич. — Бывало, пашешь, пашешь, и вдруг один из них ложится прямо в борозду — значит, полностью выбился из сил. Тогда мы все вместе выпря­гали быка и оттаскивали в сторону — пусть отдыхает, а сами продолжали пахать. В глазах темнело от усталости и голода, а работу не бросали, стыдно было перед товарищами.

Люди жили по законам военного времени, и никаких поблажек не было никому, даже подросткам. Собствен­но, они сами не хотели их. Во время одного из непро­должительных перекуров ре­бята решили: тому из них, кто не выполнил норму без объективных причин, конечно, есть не давать. Могло ли быть худшее наказание?

Потому-то они с таким вниманием следили за учет­чиком, который, метром измерив каждый вспаханный участок, записывал данные в свой блокнот. А утром на таборе бригадир Корсунов объявлял лучших. Имя передовика Петьки Лошкобанова не раз звучало — более чем по два гектара в день он вспахивал.

Потом пришла пора сева. И тут Лошкобанов оказался на высоте — по 15 гектаров вдень вручную засевал.

В тот день, когда я при­ехал в бригаду № 2, Петр Васильевич своим «Кировцем» засеял яровыми 85 гек­таров при норме 39. В честь него была выпущена «мол­ния». Я смотрю на этого высо­кого, немного сутулого, голу­боглазого (удивительно, как только время и солнце поща­дили эту голубизну) человека, и думаю — как же все-таки нужно любить свою землю, чтобы и в 52 года трудить­ся на ней с молодым задо­ром!

Пришло лето. Третье лето войны. Может быть, самое тяжелое, потому что помощи ждать было не от кого, запа­сы, у кого были, кончились, а нового хлеба еще не было. Петька с ребятами ходили собирать колюку (перекати-поле), потом мяли её, добывая мелкие зерна. Он сам сделал мельничку, на которой молол зерна. Из этой «муки» мать пекла лепёшки. Впрочем, печь их было невозможно. Бросишь тесто на сковородку, а оно начинает «расти». Начинаешь жевать такой хлеб, а он не поддается — как резиновый.

В пищу годилось всё — молодые побеги, корни. Вы когда-нибудь пробовали есть эти самые корни? Я пробовал — и сырые, и вареные, но не смог. А для детей войны это была чуть лине постоянная еда, как для нас сейчас, например, картошка.

Однажды Петька зачем-то полез на полати и нашел там свиную кожу, которая пролежала в темном углу года три. Он ее помыл, порезал на куски и поджарил на огне — целый день жевали.

Первая послеоккупационная жатва в Костылевке пришлась на768-й день войны. Об этом не писали в газетах, не говори­ли по радио. Не было ни со­браний, ни митингов перед выходом в поле. Просто с утра все, кто мог, взяли отбитые острые косы и пошли косить.

—Но меня среди косарей не было, — вспоминает Петр Васильевич. — Зато почти у каждого в руках была коса, сработанная мной!..

Дело было так. В Костылевке открыли кузницу — очень она нужна была. Да заминка вышла. Кузнец-то был, а вот молотобойцем никто не хотел идти. И приходилось председателю каждый день кого-нибудь упрашивать поработать «у Климовича» подручным.

Как-то раз Лагутин подошёл к Лошкобанову.

—Пойдешь сегодня к Климовичу в помощники?

—А чего же…

На следующий день Харитон Климович Ивахненко говорил председателю:

—Мы с ним за один день 40 лемехов отковали, чуешь? Давай мне парня насовсем.

—Так он же прирожден­ный хлебороб.

—А я кто, по-твоему? Да без моих лемехов, кос и обо­дов для колес…

И остался Петька в куз­нице. Через месяц он с Кли­мовичем уже выковывали при надобности, конечно, по 140 ободов для тележных колес. А ободы были ох как нужны — колхоз начал сдачу нового хлеба государству. Возили его на станцию в Усть-Донецк в основном на телегах…

Однажды, год назад, я побывал в одном из колхозов на празднике урожая. Что это был за праздник! Теплым октябрьским днем люди всем селом собрались в клу­бе: нарядные, веселые, позд­равляли друг друга с бога­тым урожаем…

В тот год тоже был правд ник урожая. Петр Васильевич хорошо помнит его. Председатель колхоза зачитал сводку Информбюро, по­том сказал:

— А сейчас, товарищи, каждый из вас получит зара­ботанный хлеб.

Друзья помогли Петьке погрузить десять мешков зерна на телегу (он 300 трудодней заработал, а выдавали по полтора килограмма зерна на трудодень), помогли дома разгрузить. Петька достал мельничку, которую смастерил для колюки, и начал молоть зерно — настоящее зерно…

Вся семья сидела и смотрела, как мать и старшая сестра Поля растопили печь, просевая муку, быстро замесили тесто…

На дворе, сгущаясь, как туман, оседали сумерки, и от этого огонь в печке казался ещё ярче. Его блики прыгали по всей комнате, падали на горку лепёшек. И вдруг Петьке показалось, что они… красные! Он сразу же вспомнил другой вечер: подвал, самолёты, развороченную яму… Потом рука сама поднялась и отломила кусок лепёшки. До чего же сладким был этот красный хлеб!

Ну вот и всё о Петьке, подростке военных лет. В тот год ему стукнуло 15, и он стал Петром Лошкобановым. А о Петре должен быть уже другой рассказ.

Н.КУРИЛЕНКО.

Семикаракорский район. 1980 г.